За горами — горы

Несколько дней любую свободную минутку я использовал для того, чтобы освоить очередную главу. И постепенно забыл, что читаю книгу для производственных целей. С каждой страницей я всё больше думал не столько о сюжете и герое, сколько о самом себе и мире, в котором живу.

Время героев не прошло. Этот Пол Фармер натуральный герой. По мне, так он гораздо круче любого полководца или революционера (про звёзд шоу-бизнеса я уж не говорю). Рискуя и жертвуя, он спасает человеческие жизни — тысячи, а то и сотни тысяч. Взамен он не получает ничего, кроме осознания того, что эти люди не лежат в могиле, а ходят по земле, думают, дышат, любят. Абсолютный герой, на грани святости. Я бы так не смог.

Когда сравниваешь себя с героем, обычно утешаешься тем, что он стал таким благодаря стечению обстоятельств. Вот если бы сейчас война, вот кабы соседний дом загорелся… Подвиги проще совершать на поле боя, нежели в офисе с кондиционером. С Фармером этот трюк не проходит. Он вырос в самой обычной американской семье с достатком чуть ниже среднего. Окончил престижнейшую Медицинскую школу Гарварда. После этого положено устраиваться в частную клинику и уже через несколько лет покупать собственный дом (и чтоб во дворе обязательно бассейн!). А он упорно ездит в одну из беднейших стран мира, которую не каждый найдёт на карте, тратя свою американскую зарплату на то, чтобы покупать лекарства гаитянам.

Самое важное: Пол Фармер не персонаж из далёкого прошлого. Ему пятьдесят с небольшим. Вот прямо сейчас, пока я пишу этот абзац, он, наверное, ведёт приём у себя в клинике. Или спешит туда, допивая на ходу кофе. Или летит в самолете на какую-нибудь всемирную конференцию по борьбе с инфекциями. А я вот сижу и пишу…

Герои — нормальные люди. Да, Пол Фармер почти святой. Но это не мешает ему любить хорошие рестораны и красивых женщин. А уж иронии и сарказма у него... Мне бы так.

Мир не может обойтись без левых. «Неравенство», «несправедливость», «защита прав бедняков»… В советское время потоки этих слов лились из каждой розетки. Тема кажется древней. Однако социальное неравенство никуда не делось: одни тратят по пятьсот долларов за ужин, а другие на эту сумму кормят многодетную семью в течение года. Собственно, одна из заслуг Фармера в том, что он цифрами и фактами доказывает, почему раскол мира на богатых и бедных приводит к миллионам смертей. Герой книги разделяет многие убеждения левых. Ему нравится Куба и близок лозунг: «Есть только одна национальность — человек». Он симпатизирует теологии освобождения — популярной в Латинской Америке смеси католицизма с социализмом. Человек с такой системой взглядов мало кем был бы понят в российском обществе. Ну, тем хуже для российского общества.

«Человек один ни черта не стоит». Автор книги признаётся: «Пол Фармер прилагал все усилия, чтобы я не вообразил, будто “Партнёры во имя здоровья” родились благодаря одному ему. Думаю, будь он писателем, отвёл бы в своей книге поровну места для каждого из тех, кто помогал организации делать первые шаги». Это ещё один вывод: в наше время совершить подвиг можно, лишь когда кто-то очень надёжный прикрывает тебе спину.

Мы живём не так уж плохо. Почему-то мы сравниваем свой уровень жизни с западноевропейским или американским. Но возьмите таблицу с данными о ВВП на душу населения. Мы где-то в середине, чуть ближе к верхней части, состоим в одном клубе с Мексикой, Аргентиной и Бразилией. А есть, например, Гаити, где люди умирают просто потому, что им не досталось лекарства за несколько долларов. Или потому что в посёлке нет чистой воды и нормальных туалетов. Или потому что какому-то сержанту не понравилась шутка о качестве дорог… Какой бы в России ни был кризис, это никогда не будет похоже на Гаити, равно как и на Судан, Пакистан или Сомали.

Наука спасает жизни. Вроде бы очевидный тезис. Но в книге «За горами — горы» показано, насколько короток путь от научной публикации до реального человека, который просто не выжил бы, если б не была разработана оптимальная схема терапии или новый препарат.

Мы сами создаём себе убийц. Пол Фармер одним из первых начал бить тревогу по поводу распространения туберкулёза с множественной лекарственной устойчивостью (МЛУ ТБ). Эта болезнь создана человеком. Допустим, пациент принимает препараты от туберкулёза. Бактерии дохнут. Больному кажется, что он выздоровел, и он бросает пить таблетки. Но погибли далеко не все микробы, а только самые слабые. Более сильные начинают размножаться. То есть человек сам активизирует эволюционный отбор устойчивых к лекарствам организмов. В девяностые годы в российских тюрьмах произошла крупная вспышка МЛУ ТБ. Возможно, если бы не усилия Фармера и многих наших врачей, эту страшную эпидемию не удалось бы победить, и она выплеснулась бы из тюрем на волю.

Когда Фармер выходил из приюта, он слышал, как Джо сказал кому-то:

— Этот парень — чёртов святой.

Фармер потом гадал, хотел ли Джо, чтобы эти слова были услышаны.

Не в первый раз услышал Фармер, что его назвали святым. Я спросил его, как он на это реагирует, и он сказал, что чувствует себя вором из романа Готорна «Мраморный фавн». Там вор крадёт что-то в католической церкви, но перед тем как убежать, окунает руки в святую воду.

— Для меня неважно, редко или часто люди говорят мне: «Ты святой». Нравится мне это или нет, но это не так.

Я подумал, что он из приличия отнекивается. Но затем он добавил:

— Когда меня называют святым, я думаю, что должен работать ещё больше. Потому что стать святым было бы здорово.

В больнице на кровати у двери лежит и стонет девочка тринадцати лет, которую только что привезла ослиная «скорая помощь». Два молодых местных врача, один пока ещё интерн, стоят у постели, глаза опущены, губы поджаты. Фармер по-гаитянски хлопает кулаком о ладонь, приговаривая:

— Dokte-m-yo, dokte-m-yo, sa k’ap pase-n? («Доктора, доктора, что с вами творится?»)

Голос его звучит не сердито, скорее умоляюще, когда он внушает им: нельзя давать антибиотики больному менингитом, пока не сделаете пункцию спинного мозга и не узнаете, какого происхождения этот менингит и какое нужно лекарство.

Затем он делает пункцию сам, а молодые врачи держат девочку и наблюдают за его работой.

— Я очень хорошо делаю пункцию, — говорит он мне.

По-видимому, так оно и есть, к тому же он левша, а левши, как мне кажется, за работой всегда выглядят более ловкими. Вены набухают на тонкой шее Фармера, когда он вводит иглу.

Девочка кричит:

— Li fe-m mal, mwen grangou!

Фармер поднимает глаза и на секунду снова «повествует о Гаити»:

— Она кричит: «Больно, есть хочу!» Немыслимо, правда? Только в Гаити ребёнок может кричать, что он голоден, во время пункции спинного мозга.

Как только больные чувствовали себя немного лучше, задолго до настоящего выздоровления, они переставали принимать лекарства. Туберкулёз вызывается не микробами, а колдовством, наведённым врагами, считали они.

Фармер чувствовал, что не может объединить эти две идеи. Теория медработников сводилась к описанию социоэкономического устройства, которое он называл «насилием структуры». Но как растущий антрополог он понимал, насколько важны народные верования, о которых говорили медики-профессионалы. Тогда он решил изучить проблему. В то время он ещё был студентом в Гарварде. И вот он спланировал исследование как учебный курс, который сам же и проходил.

Он отобрал две группы больных туберкулёзом. В ходе исследования обе группы получали бесплатное лечение — такое же, какое применялось в Бригеме. Одна из групп также получала дополнительные блага: их регулярно навещали общественные медработники, им давались небольшие суммы денег на еду, на уход за детьми и на транспорт до Канжи. Фармер ходил пешком по деревням, посещая всех своих больных в их хибарах. Это продолжалось неделями. «Сотня разговорчивых гаитян — это не шутка, — говорил он. — Не пытайтесь повторить эксперимент дома». Фармер всех их спрашивал, помимо прочего, верят ли они, что туберкулёз вызывается колдовством. За очень небольшим исключением ответ в обеих группах был «да». И всё же результаты исследования показали, что эффективность лечения в двух группах радикально различается. Там, где больные получали только бесплатные лекарства, вылечилось 48 процентов. В группе, получавшей дополнительный уход и деньги, вылечились все. По-видимому, никакой роли не играло, верили больные в бактериальное или в колдовское происхождение своего недуга.

Фармер был озадачен.

— Я уже почти поверил в то, что мысли людей влияют на их поведение и на результаты лечения, — сказал он мне.

У него были расхождения с людьми, которые вроде бы казались его союзниками, да часто, по сути, и являлись таковыми. Например, с теми, кого он называл БЛ — белыми либералами (притом что некоторые из самых влиятельных представителей этой категории были чернокожими и богатыми). «Я люблю БЛ, до смерти люблю. Они на нашей стороне, — сказал он мне несколько дней назад, поясняя это сокращение. — Но БЛ считают, что все мировые проблемы можно решить, ни в чём себя не ущемляя. Мы в это не верим. Ещё нужно самопожертвование, раскаяние, даже жалость. То, что отличает нас от тараканов».

Спустя годы он скажет мне: «В Гарварде презирают религиозные верования любого толка, а для бедных, не только в Гаити, но и вообще везде, они чрезвычайно важны. Оба факта равно укрепили моё убеждение, что вера — это хорошо». И если безземельным крестьянам Канжи необходимо было верить, что кто-то всеведущий записывает ходы, то и Фармер теперь испытывал потребность верить в нечто подобное. В крестьянском лексиконе смерть, которой можно было избежать, называлась «глупой смертью» — и он такое наблюдал постоянно. «Не может быть, чтоб никто не смотрел этот фильм ужасов», — говорил он себе.

«Знаю, звучит поверхностно, будто эта жажда верить вроде наркотика, заглушающего боль. Только ничего она не поверхностная — наоборот, самое глубокое чувство, какое мне доводилось встречать. И меня не отпускала мысль, что в откровенно безбожном мире, где царит культ денег и власти — или, как в Дьюке и Гарварде, более соблазнительный культ компетентности и личных достижений, — всё же есть место для Бога. Он там, где страдают обездоленные. Хотите поговорить о распятии? Я вам, гадам, покажу распятие»...

Несколько лет спустя он утверждал, что «верует», но сразу добавлял: «Я также верую в пенициллин, рифампицин и изониазид, в высокую всасываемость флюороквинолонов, в лабораторные опыты, клинические испытания и научный прогресс, в то, что причиной СПИДа всегда является ВИЧ, богатые угнетают бедных, ресурсы текут в неверном направлении, отчего и впредь будут возникать эпидемии, которые погубят миллионы людей. И ещё я верую в реальность всего перечисленного. Так что если бы мне пришлось выбирать между теологией освобождения и какой-либо другой логией, я бы принял сторону науки при условии, что это не отменяет служения бедным. Но передо мной ведь такой выбор не стоит, правда?»

Пейзаж хранил в себе горькую память. Фармер перебирал в уме и многих других пациентов, унёсших в могилу свои анамнезы, живо вспоминал трёх молодых гаитянок, помогавших ему с первым медицинским соцопросом в Канжи: Асефи умерла от малярии, Мишле от брюшного тифа, Ти-тап Жозеф от послеродового сепсиса. Всех этих смертей можно было бы избежать, имея в наличии хорошие лекарства. Друзья испускали дух под присмотром врачей в типичных, не дотягивающих до минимальных стандартов медучреждениях Гаити, которые он уже ненавидел.

— А кто оплачивает ваши разъезды? — поинтересовался я.

Церковь, правительство Кубы и фонд Сороса, ответил Фармер. И улыбнулся:

— За меня платят коммунисты, капиталисты и иисусхристосовцы.

Раньше, когда был помоложе, Фармер приезжал в Канжи и уезжал в джинсах и футболке, пока не понял, что это огорчает его гаитянских друзей, всегда наряжавшихся в дорогу. Потом и отец Лафонтан объяснил ему, что, если он отправляется представлять их перед всем миром, надо надевать костюм. У Фармера костюма было два, но один он одолжил другу. Впрочем, он всё равно предпочитал оставшийся чёрный, поскольку тот позволял, например, вытереть о штанину ручку, которой он писал назначения.

Я завёл разговор о его бессонных ночах, сточасовых рабочих неделях, непрерывных путешествиях. Он ответил:

— Проблема в том, что, если я сбавлю темп, умрёт кто-то, кого можно спасти. Звучит, как будто у меня мания величия. Раньше я бы вам такого не сказал, но теперь вы побывали в Гаити и знаете, что это чистейшая правда. — И серьёзно добавил: — Но мне действительно надо ещё поработать над своей физической формой. Я отжимался утром.

В Москву мы прилетели под вечер. Самолет ещё не доехал до рукава, а почти все пассажиры уже подскочили с кресел под тщетные увещевания стюардессы по громкой связи: «Пожалуйста, оставайтесь на своих местах».

Фармер обвёл взглядом салон: «К русским у меня слабость. Они встают, когда им вздумается. Ну конечно, последние четыреста лет с ними обращались как с мебелью. Неудивительно, что им хочется вставать назло».

В этой камере [российской тюрьмы] всего пятьдесят [заключённых]. Фармер вошёл первым, за ним переводчик. Мы оказались в неопрятном сером помещении, поменьше многих американских гостиных, заставленном рядами двухэтажных кроватей. На верёвках сушилось бельё. Большинство заключённых были молоды. И снова серые лица — возможно, из-за того же тусклого освещения? Фармер тотчас принялся пожимать мужчинам руки, хлопать их по плечам, и мгновение спустя они уже громко, наперебой выкладывали ему свои горести.

Снова тосты, снова водка. Начальник русских врачей, полковник, сунул руку в карман, потянул было оттуда пачку сигарет, но остановился, чтобы спросить Фармера:

— Америка — демократическое государство?

Лицо Фармера стало серьёзным:

— На мой взгляд, государству с огромными ресурсами легко называться демократическим. Я себя считаю прежде всего врачом, а уж потом американцем. У нас с Людмилой одна национальность — забота о больных. Американцы — ленивые демократы. Как представитель той же национальности, что и Людмила, я убеждён: богатые могут сколько угодно провозглашать себя демократами, но наши больные — не среди них.

Я думал, на этом он успокоится, но он всего лишь сделал паузу ради переводчика, чтобы тот не отстал.

— Знаете, я очень горжусь тем, что я американец, потому что это даёт мне много возможностей. Я могу свободно путешествовать по миру, могу запускать проекты. Но это называется привилегией, а не демократией.

По мере его выступления полковнику всё труднее становилось контролировать выражение лица. Наконец он не выдержал и расхохотался.

— Да я просто собирался спросить, не возражаете ли вы, если я закурю, — пояснил он.

Гольдфарб поморщился:

— Пол! Он спрашивал разрешения закурить, а ты ему толкнул речь о социализме и демократии.

— Но речь была замечательная, — сказал полковник, улыбаясь Фармеру, у которого уже явно слипались глаза.

Тут его взгляд упал на часы. Он уже опаздывал на утреннее заседание. Фармер помчался к выходу, на ходу натягивая пальто. За ним по ковру волочился выскользнувший из портфеля компьютерный шнур.

— Сэр! — окликнул его швейцар, поднимая упавшие перчатки.

— Ой, спасибо! — обрадовался он и с надеждой спросил: — А снег будет?

Швейцар придержал ему дверь, и Фармер ссутулился, ныряя в ледяной январский воздух. Вечером он выглядел получше. Главный переговорщик от российской стороны, потрясая переведённой на русский статьёй Фармера «Новая волна туберкулёза в РФ», провозгласил: «Вы единственный, кто понимает про наш туберкулёз».

Потом разгорелись споры вокруг представленного Фармером предварительного плана для тюрем, особенно по вопросу дополнительного питания для больных туберкулёзом. Разве для лечения необходимо дополнительное питание? Некоторые считали, что нет. «Мы поцапались из-за еды», — сообщил Фармер.

Но от иного рода конфликтов он заставил себя воздержаться. Прогноз погоды взбодрил его — в Москве обещали снег. Фармер вообще любил буйство стихий.

— Хочу метель! — заявил он.

Я искренне сожалею о том, что иногда моя книга доставляла Полу Фармеру определённые неудобства. Мне и самому подчас становилось неловко, когда кое-кто из моих читателей проникался к нему своего рода нравственной завистью. Некоторые, прочтя «За горами — горы», говорили что-нибудь вроде: «Чёрт, я прожил жизнь зря. Надо было жить, как Пол Фармер».