Проводник в мир живых

Глаза слепит от яркого солнца, рвущегося в окна. Потолок, стены — всё отражает этот свет и усиливает его. Белые простыни на койках пациентов в отделении реанимации и интенсивной терапии, белые матерчатые перегородки между ними — чувствуешь себя словно в бесконечной заснеженной степи, где так же больно смотреть по сторонам и так же отчего-то страшно…

— О, приходит в себя! — встревоженно говорит дежурная медсестра.

Главный анестезиолог-реаниматолог Лечебно-реабилитационного центра Минздрава Сергей Царенко склоняется над пациентом — мужчиной лет сорока с перевязанной головой. Многочисленные трубочки соединяют его тело с разнообразными приборами. Он приоткрывает глаза и тут же зажмуривается, пугается этой яркой белизны вокруг.

— Просыпайтесь, просыпайтесь, доброе утро! — призывает его вернуться доктор. За его спиной снуёт медперсонал.

Этого пациента недавно вывели из комы. Но возвращаться оттуда, где с тобой ничего не происходит, видимо, тяжело. Тем более туда, где такая суматоха.

Мужчина делает глубокий вдох. Его уже сняли с аппарата искусственной вентиляции лёгких (ИВЛ). Почувствовав, что может дышать сам, он снова приоткрывает глаза.

— Утро доброе! — повторяет Сергей.

— До-до-брое! — сипит в ответ мужчина и кивает в знак приветствия.

Начинается утренний обход пациентов отделения реанимации — так проходят первые часы каждого нового дня врача Сергея Царенко.

— Повязка на голове намокает содержимым черепной коробки. Это не сукровица, а именно жидкость, которая омывает головной мозг, — объясняет мне медсестра, уже стоя у кровати другого пациента. — Поступил к нам вчера. Состояние отрицательное.

В этой палате лежат тяжёлые больные. Я стою в стороне, дабы не путаться под ногами, и издалека наблюдаю за работой доктора и его коллег.

— У него на пропофол реакция плохая, тахикардия начинается. Дышать сам не может, только на ИВЛ, надо седатировать, — продолжает сестра, объясняя ситуацию уже не мне, а главному реаниматологу.

— Тогда вместо пропофола морфий, — отдаёт распоряжение Царенко. И продолжает: — Взять посевы мочи, крови, из трахеостомы. Провести бактериальный анализ.

Он обсуждает с коллегами, какие препараты отменить, назначает новые. Осматривает ещё пару больных и мчится дальше.

— Вы же всеми жизненно важными функциями человека управляете. Это прям какое-то всемогущество… — бормочу я, пытаясь успеть за доктором и завязывая на ходу верёвочки одноразового халата, который на меня натянули при входе в отделение.

— Мысли о всемогуществе очень опасны для врачей. Многие, особенно в молодости, через это проходят. Но не надо зазнаваться, нет в этой работе ничего героического, и подвигов никаких нет. Спасение пациента — просто тактическая задача, — ловко заворачивая на поворотах, ведёт меня по запутанным больничным коридорам Сергей.

Экстренную реанимационную помощь обычно оказывает целая бригада врачей: один делает непрямой массаж сердца, другой уколы, третий устанавливает катетер в центральную подключичную вену, четвёртый проводит искусственную вентиляцию лёгких — и всё это нужно делать слаженно, быстро и точно.

— Когда пациент на грани, каждый из врачей должен следить за поступающей на мониторы информацией — пульс, давление — и реагировать на все изменения молниеносно. Это всё тактика. Наверное, больше всего на это похожа работа авиадиспетчера, — рассуждает Сергей. — От его действий ведь тоже зависит жизнь людей, он ими тоже, можно сказать, управляет. А всемогущество, гордыня — это лишнее, гадкое чувство.

— Вы с таким отвращением про него говорите, будто вам довелось его распробовать.

— Было дело. Я пошёл в медицину, потому что хотел спасти человечество, — Царенко резко оборачивается и ехидно ухмыляется. — Да, вот так — с размахом, пафосно — себе эту работу представлял. Ну, я и сейчас идею про спасение не оставил, просто стал относиться к ней реалистичнее и спокойнее. А когда только пришёл в нейрореаниматологию, думал, что я уже суперкрутой профессионал: всё могу и уж точно всё знаю. Это всегда так кажется до первой серьёзной ошибки.

— До чьей-нибудь смерти?

— Уфф, слава богу, летальных ошибок у меня не было. И в этом мне невероятно повезло. А мог бы, наверное, кого-то похоронить из-за своего высокомерия, если бы вовремя не притормозил и не включил голову. Но были ошибки, которые приводили к осложнениям. Повзрослеть мне тогда помогли старшие коллеги, с которыми я работал в институте Склифосовского. Теперь я так же работаю со студентами факультета фундаментальной медицины МГУ и Медицинской академии последипломного образования. Рассказываю молодым свои истории, за которые мне было стыдно. Просто признаюсь, что я — человек, который теперь их учит, — совершал ошибки и до сих пор от них не застрахован. Надеюсь, они это поймут. Знаете, есть у медиков такая привычка, особенно у реаниматологов, — всегда сомневаться в себе и своём больном. Я никогда не скажу наперёд, что со всем справлюсь и вытащу пациента. Никогда не скажу, что больной выздоравливает, пока не выпишу его из отделения.

В палате на мониторах мелькают цифры, гудят приборы ИВЛ. На койке лежит бабушка, за неё дышит аппарат. Царенко уговаривает пациентку:

— Голубушка, язычок покажите мне, ну покажите.

Бабушка приоткрывает рот.

— Смотрите-ка! Вас слушается, — удивляется сестра. — А мы от неё ничего добиться не смогли, — она возвращается к деловому тону и рапортует: — Правосторонний инсульт, обширный. Обнаружили дома. Когда привезли в больницу, была в глубокой коме.

— Поднимите эту ножку, — похлопывает бабушку Сергей. — Давай, поднимай. Поднимай, моя золотая. Поднимай-поднимай, моё солнце!

Старушка снова поддаётся уговорам врача. Видно, как изо всех сил пытается сдвинуть ногу с места. Получается только на пару сантиметров, но это уже прогресс. Значит, она слышит доктора и старается выполнить его просьбы.

— Вы общаетесь с пациентами так, словно они ваши родственники: «родная», «моё солнце». Проблем из-за этого не возникало? — интересуюсь. — Никто не расценивал это как фамильярность?

— Пока такого не было, — доктор сдёргивает перчатки после осмотра. — Хотя в наши дни это не исключено. Я вообще опасаюсь, что скоро сутяжничать с медиками у нас будет так же модно, как на Западе. Для врачей это очень болезненная тема. В начале 2000-х я стажировался в США, и меня поразило, что на улицах там кругом висят объявления: «Если у вас есть медицинские проблемы и вы не знаете, как превратить их в судебные, мы поможем вам и вместе заработаем деньги». У англосаксов такая культура. Мы немного другие, но эту моду перенимаем.

— Но иногда врачи и вправду бывают не очень вежливыми и не очень компетентными.

— Разумеется, врачебный цех неоднороден, да, впрочем, как и все профессиональные цехи: везде есть хамы и безответственные. Но зачем клеймить всю профессию? Нарастает массовое недоверие к врачам, а раньше их уважали. Раньше, простите за интимные подробности, люди, когда на приём в больницу шли, чистое бельё надевали. Так сказать, уважение этим выказывали. А теперь что? Многие пациенты уверены, что доктора жулики. И это никому не идёт на пользу. Врач — он ведь не только помогает человеку физически, но ещё и даёт надежду на выздоровление. Если больной не будет верить, что доктор может его к нормальной жизни вернуть, он туда и не вернётся — просто потому, что откажется идти за ним.

После осмотра пациентов заходим в кабинет Царенко. На полках между томиками научной и медицинской литературы стоят Библия и Бхагавадгита. Над дверью висит икона Богородицы.

— Странно, я думала, что реаниматологи по большей части убеждённые атеисты.

— Вы про бога решили… Ну, мне надо сейчас вас оставить ненадолго — сходить на общебольничную конференцию. Она каждый день после обхода собирается, там мы особо тяжёлых больных обсуждаем. Но пять минут на бога у нас есть, — улыбается Сергей. — Я верю. Причём недавно к этому пришёл.

— А что привело?

— Смерть, которая обошла стороной несколько раз, — доктор тяжело вздыхает, но ничуть не меняется в лице, остаётся таким же спокойным и строгим, только голос чуть ниже и говорит медленнее: — Помните теракт в переходе на «Пушкинской» 8 августа 2000 года? Он около 18 часов случился. Я в тот день прямо к этому времени должен был с женой идти в театр. Но меня вызвали на консультацию в другой город. Вместо нас пошла дочь. Она тогда плохо знала дорогу и решила выйти пораньше. И прошла там буквально за пять — десять минут до того, как сработало взрывное устройство. Я про себя знаю, что шёл бы впритык — и попал как раз на взрыв.

Позже, в октябре 2002 года, был теракт на Дубровке. Тогда Сергей Царенко дежурил с бригадой врачей прямо у здания Дома культуры, где давали «Норд-Ост». Они спасали тех, кого удалось вытащить из зала, захваченного террористами.

— Мы рисковали. Все экстренные службы, естественно, располагались прямо у ДК. Когда выносили людей, нельзя было терять ни секунды. Мы должны были быть поблизости. Но если бы террористы всё-таки взорвали здание… Я думаю, нас тогда уберёг господь. Это сложно объяснить. Когда представляешь, что о тебе и твоих пациентах кто-то заботится, проще жить. На наших глазах постоянно умирают люди — не из-за ошибок, а по объективным причинам, иногда ты просто никак не можешь их спасти. И это тяжело. Врачи находят разные способы справиться с этим, не переживать — кто-то пьёт, а я вот начал верить в бога, в перерождение души и заниматься духовными практиками. После обхода сажусь вот тут в кабинете и медитирую минут пятнадцать, а потом снова в том же ритме…

— В перерождение души? Вы же всё время с телом работаете, знаете, как умирает человек: у него останавливается сердце, кровоток головного мозга, он теряет сознание, прекращается дыхание. Вам что, удалось заметить, как душа от тела отделяется?

— Нет. Я просто верю. Мне так проще жить. Ладно, простите, я скоро приду.

Профессиональному прошлому Сергея не позавидуешь — точнее, тем обстоятельствам, в которых ему приходилось работать. Помимо терактов в начале двухтысячных были ещё и девяностые, тоже проверившие врачей на прочность: тогда даже в больницах федерального значения не хватало медикаментов и оборудования.

— «Купите, пожалуйста, антибиотики. Принесите завтра в больницу. Это я не себе, это я вашему родному», — жалостливым голосом передразнивает сам себя Сергей. Он только что вернулся с совещания, заварил крепкий чай и упал в кресло. — Очень хорошо помню, как выпрашивал у родственников недостающие препараты для пациентов. Да что лекарства… Работали тогда в Склифе как в военное время. Когда происходит какое-то страшное бедствие — война, природная или техногенная катастрофа — и идёт массовый поток больных, врачам приходится делать страшный выбор.

Выбирать нужно было — кого спасать. Ещё во времена Крымской войны была заведена такая технология: на раненых вешали цветные ярлыки. Зелёный — это те, кому пока можно не оказывать медицинскую помощь, они ещё не умирают; чёрный — те, кого спасать нет смысла, они всё равно умрут; красный — люди, которых надо экстренно реанимировать, потому что, если не начать бороться за их жизнь прямо сейчас, они погибнут. Вешать на своих пациентов чёрные ярлыки Царенко приходилось в дни «Норд-Оста» и в постперестроечное время.

— В девятикоечную реанимационную палату приходилось класть шестнадцать человек. Такой аншлаг был постоянно. Как-то я уходил с работы, и на дежурство заступал другой врач, он был моим подчинённым. У нас тогда лежал на аппарате ИВЛ очень пожилой пациент с обширным инсультом, и по всему было понятно, что он скоро погибнет. Все аппараты в больнице были заняты. Я тогда долго думал и принял решение, сказал коллеге: «Если будут ночью поступления, вот у этого деда аппарат сними». Утром прихожу, врач говорит, что поступлений не было. А на конференции выясняется, что привозили молодого парня, 19 лет. Его не взяли в реанимацию, потому что мест не было. Он пролежал где-то в коридорах отделения, как-то там его обследовали, а под утро он скончался. У него огромная гематома черепная была. Парня бы спасли, если б тот врач безнадёжного деда отключил. Но коллега мой не решился ни на кого ярлык вешать. Формально, по закону, он, конечно, не должен был меня слушать. Да только и деда того мы через сутки похоронили.

Сказать, что сейчас с медицинским оснащением всё идеально, — значит соврать. Мы этого делать не будем. Возможно, в крупных больницах Москвы, Питера и ещё в паре-тройке областных центров стоит высокотехнологичное оборудование, царят достаток и идиллия. Но для того чтобы обеспечить качественной медицинской помощью всех нуждающихся, требуется гораздо, гораздо больше.

— В России есть большая проблема с поддержанием жизни больных с дыхательной недостаточностью, которые вынуждены постоянно находиться на аппаратах ИВЛ. По сути, государство должно сделать такие приборы доступными для пациентов — открывать в разных городах специальные клиники, где аппаратов было бы достаточно. Но пока эта проблема никак не решается.

Пять лет назад Сергей Царенко взялся за дело сам. Вместе с коллегами открыл частную клинику для пациентов, которые не способны дышать без «искусственных лёгких». Ресурс у этой клиники, разумеется, небольшой, но даже несколько десятков спасённых жизней — это результат. Сейчас доктор вынашивает новые планы по спасению человечества.

— Я со своими знакомыми теплофизиками из МГУ хочу сделать один проект на стыке науки и прикладной медицины — теплофизическую модель мозга. Такой агрегат, который будет подключаться к каждому конкретному пациенту и показывать направленные изменения температуры отдельных участков его мозга. Это очень важно для нейрореаниматологии. При помощи этой штуки можно будет заглядывать в мозг и отслеживать, как локализуется поражение, распространяется оно или нет. Такого пока в медицине не было. Получится ли? Не буду загадывать.

— Чего ещё сейчас остро не хватает в медицине?

— Альтернативы антибиотикам. Это огромная, кошмарная проблема — резистентность микроорганизмов к лекарствам. Если не разобраться с этим сейчас, через несколько лет мы просто не сможем бороться с воспалениями и инфекциями — тогда мы вряд ли сможем удержать пациентов на этом свете. Не хотелось бы до такого дожить.

— А вы сами умереть боитесь?

— Нет. Я просто не планирую умереть рано. Мне кажется, я здесь ещё много пользы могу принести, — улыбается врач. — Но бессмертным быть совсем не хочу. Смерть должна состояться в конце концов. Надо будет кому-то уступить место. Вид — он ведь важнее, чем отдельная особь.